Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915 - Страница 41

Прямой. Да, но этот припадок ничего еще не доказывает. Бывают случаи…

Семенов. И не доказывает, и доказывает. Что говорить? Я этого Керженцева Антона Игнатьевича знаю пять лет, лично знаком, и человек он всегда был странный…

Прямой. Но это еще не сумасшествие?

Семенов. Это еще не сумасшествие, вон и про меня рассказывают, что я странный; да и кто не странный-то?

Из камеры выходит Иван Петрович, на него смотрят.

Иван Петрович (улыбаясь). Просит снять рубашку, обещается, что не будет.

Семенов. Нет, рано еще. Был он у меня — мы про вашего Керженцева говорим — и перед самым почти убийством, советовался о здоровье; кажется, хитрил. И что вам сказать? По моему мнению, ему действительно каторгу надо, хорошую каторгу лет на пятнадцать. Пусть проветрится, кислородцем подышит!

Иван Петрович (смеется). Да, кислород.

Третий врач. Не в монастырь же его!

Семенов. В монастырь не в монастырь, а к людям припустить его надо, он и сам каторги просит. Так я и мнение свое ставлю. Понастроил капканов, да сам в них и сидит; пожалуй, и не на шутку свихнется. А жалко будет человека.

Прямой (задумавшись). А страшная это вещь — голова. Стоит немного покачнуться и… Так иногда и про себя подумаешь: а кто я сам-то, если хорошенько рассмотреть? А?

Семенов (встает и ласково треплет Прямого по плечу). Ну-ну, молодой человек! Не так страшно! Кто про себя думает, что он сумасшедший, тот еще здоровый, а сойдет, тогда и думать перестанет. Все равно как смерть: страшна, пока жив. Вот мы, которые постарше, должно быть, давно уж с ума посошли, ничего не боимся. Посмотрите на Ивана Петровича!

Иван Петрович смеется.

Прямой (улыбается). Все-таки беспокойно, Евгений Иваныч. Непрочная механика.

Издали доносится какой-то неопределенный, неприятный звук, похожий на нытье. Одна из сиделок быстро уходит.

Что это?

Иван Петрович (третьему врачу). Опять, вероятно, ваш Корнилов, чтоб ему пусто было. Всех измучил.

Третий врач. Мне идти. До свидания, Евгений Иваныч.

Семенов. Я сам к нему зайду, посмотрю.

Третий врач. Да что, плох, едва ли неделю выдержит. Горит! Так я буду вас ждать, Евгений Иваныч. (Уходит.)

Прямой. А что Керженцев пишет, Евгений Иваныч? Я не из любопытства…

Семенов. А пишет он хорошо, вертляво: и туда может, и сюда может — хорошо пишет! И когда доказывает, что здоровый, так и видишь сумасшедшего in optima forma, а начнет доказывать, что сумасшедший, — хоть на кафедру сажай лекции читать молодым докторам, такой здоровый. Ах, господа вы мои молоденькие, не в том дело, что пишет, а в том, что — человек я есмь! Человек!

Входит Маша.

Маша. Иван Петрович, больной заснул, можно служителей отпустить?

Семенов. Отпустите, Маша, отпустите, сами только не уходите. Не обижает он вас?

Маша. Нет, Евгений Иваныч, не обижает. (Уходит.)

Вскоре из камеры выходят два дюжих служителя, стараются идти тихо, но не могут, стучат. Слышнее кричит Корнилов.

Семенов. Так-то. А жалко, что у меня вид собачий, женился бы я на Маше; да и ценз я давно потерял. (Смеется.) Однако как соловей наш заливается, надо идти! Иван Петрович, пойдемте-ка, вы мне еще про Керженцева расскажете. До свидания, Сергей Сергеевич.

Прямой. До свидания, Евгений Иванович.

Семенов и Иван Петрович медленно уходят по коридору. Иван Петрович рассказывает. Доктор Прямой стоит, опустив голову, думает. Рассеянно ищет карман под белым балахоном, достает портсигар, папиросу, но не закуривает — забыл.

Занавес

Картина шестая

Камера, где находится Керженцев. Обстановка казенная, единственное большое окно за решеткой; дверь при каждом входе и выходе запирается на ключ, не всегда делает это, хотя и обязана, больничная сиделка Маша. Довольно много книг, которые выписал из дому, но не читает, доктор Керженцев. Шахматы, в которые он играет часто, сам с собою разыгрывая сложные, многодневные партии. Керженцев в больничном халате. За время пребывания в больнице он похудел, волосы сильно отросли, но в порядке; от бессонницы глаза Керженцева имеют несколько возбужденный вид. В настоящую минуту он пишет свое объяснение экспертам-психиатрам. Сумерки, в камере уже темновато, но на Керженцева из окна падает последний синеватый свет. Становится трудно писать от темноты. Керженцев встает и поворачивает выключатель: вспыхивает сперва верхняя, на потолке, лампочка, потом та, что на столе, под зеленым абажурчиком. Снова пишет, сосредоточенно и угрюмо, шепотом считает исписанные листы. Тихо входит сиделка Маша. Белый казенный балахон ее очень чист, и вся она со своими точными и бесшумными движениями производит впечатление чистоты, порядка, ласковой и спокойной доброты. Оправляет постель, что-то тихо делает.

Керженцев (не оборачиваясь). Маша!

Маша. Что, Антон Игнатьич?

Керженцев. Хлораламиду в аптеке отпустили?

Маша. Отпустили, я сейчас принесу, когда за чаем пойду.

Керженцев (переставая писать, оборачивается). По моему рецепту?

Маша. По вашему. Иван Петрович посмотрел, ничего не сказал, подписал. Головой только покачал.

Керженцев. Головой покачал? Что же это значит: много, по его мнению, доза велика? Неуч!

Маша. Не бранитесь, Антон Игнатьич, не надо, миленький.

Керженцев. А вы ему сказали, какая у меня бессонница, что я ни одной ночи как следует не спал?